Цитата из книги «Апокалипсис нашего времени» — Василий Васильевич Розанов

Я весь ласков к миру, но и весь порочен. (Вот я в ночи. Не спал; думал о своём одном пороке.) Но я ласков к миру оттого, что я ни от чего не удерживаюсь. То есть, в сущности, от того, что порочен. Что же: сказать ли, что нежность происходит из порока? А из добродетели происходит жестокость, сухость и злоба. Как странно. А похоже, что так.
Так вот в чём дело. Он соблазнил нас добродетелью. Мир стал добродетелен. И очень несчастен. От несчастья родилась злоба. Мир стал злобен. Помертвел от злобы. Но зато очень гордится добродетелью.
«… и надели белые одежды и стали ходить на воды жизни».

Солнышко сушит. Солнышко светит. От солнышка нет заразы. И верно, что оно «имя», которое «руководит человеком». Страшная мысль приходит, что человек, наоборот, «руководит Христом».
Собрались соборы: и вот «руководство к Христу».
Пошли «разделились церкви» и ещё «три руководства к Христу».
Враждуют, ссорятся и всё «руководя по Христу».
Войны и убийства. И всё научая, как «понимать Христа».
Чего больше: не будь «изобретения букв», и ничего бы не было «рассказано»: и Христос угас бы, «родился» или «не родился».
Так что если бы его «не вынянчило человечество», то явно — «не стало бы и христианства». Ведь так? Это — простое «так», как лошадь и овес. Так что выходит, что Солнце есть няня у человека, а человек есть няня у Христа.

Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже «Новое Время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая «Великого переселения народов». Там была — эпоха, «два или три века». Здесь — три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего.

Ноумен христианства: «Если даже вы и не любите друг друга, и то всё-таки поступайте, как любите». Это «как любите», вид любви, а не зерно любви — и составляет то, что христианство везде сделалось формою, а не сущностью. <…> Инквизиция, которая так пугает в христианстве, вся шла от содомитов: «Что же, если мы не чувствуем, как горит человек». «Ведь горит он, а не я». <…> И вот, я их боюсь. Боюсь этого равнодушия. И вот вся архиерейская служба, пышная и торжественная.
И моя Вера «с матушкой Марией».
И Платон с учениками.
И Христос с Апостолами, но без апостолиц.

Я не нужен: ни в чем я так не уверен, как в том, что я не нужен.